Бабье лето, прощальная красота подернутой легкой желтизной зелени, картошка, и мой день рождения – незабываемый праздник у ночного костра, когда кругом друзья, все немного возбуждены, слегка пьяны и немного насторожены. Позади три месяца разлуки, и все заново узнают друг друга, ведь в девятнадцать лет три месяца – это целая жизнь, это новые встречи, это любовь и расставанья, это новые друзья и новые проблемы, это время, когда вдруг становишься взрослым и начинаешь иначе смотреть на мир.
И пристально присматриваешься к друзьям после разлуки – а есть ли им место в этом твоем новом мире? И облегченно понимаешь, что и они стали другими, но остались такими же близкими.Я попросила девчонок спеть. У Багиры голос был не очень громкий, но высокий и чистый, а у Мышки – грудной, чуть глуховатый. Они знали, что мне больше всего нравится в их исполнении, но немного замялись. В компании, которая недавно подцепила новое словечко «дискотека» и каждый вечер слушала после работы битлов и, почему-то, Градского, петь для меня мою любимую было несколько рискованно. Они посмотрели на меня, я им скорчила рожу, и они правильно меня поняли: кому не нравится, могут не слушать. И она запели, почти заплакали на два голоса:
Извела меня кручинушка,
Подколодная змея.
Догорай, гори моя лучинушка,
Догорю с тобой и я…
Я слушала, и душа моя оттаивала. Я не могла петь вместе с ними, но могла жить в этой песне, ее тихий тягучий напев обволакивал и успокаивал, проникал до мозга костей и превращал тяжелую горечь в светлую печаль. Похоже, что песня задела за живое не только меня. И лишь Семен, который только что перевелся к нам из политеха, недоуменно переглядывался с Лехой – единственным человеком, с которым он общался. И Леха решил ему немного подыграть:
– А нельзя ли по случаю праздника спеть что-нибудь повеселее?
На него прицыкнули:
– Мало тебе, что магнитофон каждый вечер орет! Таня-Аня, а вы что молчите?
– А мы заслушались. Давайте, что все знают…
И Татьяна завела своим чарующим бархатистым голосом:
Ой, мороз, мороз!
Не морозь меня!
Не морозь меня,
Моего коня…
Песню подхватили, и со второго куплета, не сговариваясь, запели на голоса. Песня звучала так по язычески красиво, что никто уже не возражал против заунывности, ребята тоже начали подпевать. Леха и Шуренок тихонько, а Бек – в полную силу. Я подпевала про себя, чтобы не портить песню (медведь долго топтался на моих ушах), и расслабленно рассуждала: откуда все русские знают «Мороз, мороз» и «По Дону гуляет»? Ведь этому не учат ни в школе, ни дома, эти песни живут в подсознании нации, и стоит кому-то запеть ее в подходящей случаю обстановке, как тут же вдруг оказывается, что ее знают все. Изначально. По праву рождения. Причем, не только русские. Вот сейчас отлично ведет Аннушка, еврейка с Украины, самозабвенно подтягивает татарин Бек. Так что подсознание нации тут ни при чем. Возможно, она просто висит над Россией, витает где-то в прохладном ночном воздухе…
Видимо, не я одна так думала, потому что, когда «Мороз» отзвучал, мы услышали почти незнакомый голос. Семен спрашивал Татьяну:
– «По Дону гуляет» знаешь?
– Естественно!
Татьяна запела, все подхватили, песня зазвучала. Своим несовершенным слухом я уловила, что песня звучит намного сильнее предыдущей. Я прислушалась – звучал новый сильный мужской голос. Стала искать его обладателя и не сразу поняла, что это поет Семен. За пышными усами и курчавой бородой почти не было заметно, как он открывает рот. Он сидел, прислонившись спиной к дереву и закрыв глаза, и, казалось, просто внимательно слушал. Я не одна обратила на него внимание, постепенно все взгляды сосредоточились на нем. Он пел почти профессионально и так страстно, так увлеченно, что не сразу заметил, что поет уже совсем один. Он очнулся и открыл глаза только тогда, когда его голос в полном одиночестве вывел последние слова песни. Всеобщее внимание его смутило, но он легко вышел из положения:
– Девочки, мы с вами споемся. У меня по этому поводу есть предложение: а не выпить ли нам водочки?
Предложение было принято с восторгом. Певцам дали передышку, опять начался шум, анекдоты, смех. Грустное очарование рассеялось, праздник плавно переходил в обычную пьянку, но все чувствовали, что стали ближе друг другу, как люди, имеющие общую тайну, или как друзья, случайно обнаружившие склонность к общему пороку. Я улыбнулась про себя: группа «передовой советской молодежи», вконец задолбавшая своих преподавателей «поклонением перед западной культурой», по ночам, в лесу, тайно распевает русские народные песни. В памяти откуда-то всплыла фраза: «Вот такой пердимонокль!». Я хихикнула. «Похоже, алкоголь ударил в голову», – мелькнула мысль. И почти сразу стал невыносимым жар от костра. Я отодвинулась, потом встала и немного отошла вглубь леса. Ночная прохлада быстро привела меня в норму, обступившая со всех сторон непроглядная тьма пугала, хотелось назад, к людям, но лень было шевелиться, и я стояла, привалившись спиной к березе, и издалека рассматривала огонек костра, едва заметный за плотной стеной деревьев. Лес глушил все звуки, и, казалось, там, у огня, никого нет.
Вдруг послышался отчетливый хруст веток, я вздрогнула, но, услышав голос Бека, успокоилась.
– Катюша, я тебя, кажется, напугал?
– Еще бы! Крадешься, как тать в ночи. – Никаких объяснений не хотелось, и я решила прикинуться совсем пьяной.
– А я смотрю, тебя нет, ну и пошел искать. Лес ведь кругом.
– Ну, вот и нашел, веди теперь к костру, а то я и в правду трухнула.
Мне не хотелось оставаться с ним вдвоем, я знала, что он питает в отношении меня какие-то надежды, и объяснения не входили в мои планы. Но в его – явно входили.
– Ну, что ты от меня все бегаешь, случилось чего?
– Ничего, все нормально. Мы же договорились, что за лето я все обдумаю. Я и обдумала.
Бек кипел, но сдерживался, как мог:
– Не увиливай от ответа.
– Я и не увиливаю. Ты меня еще ни о чем и не спрашивал.
– И спрошу. Только ответишь ли?
– Валяй. Клянусь говорить правду и только правду.
– Не паясничай. Ты что, кого-то встретила?
– Да.
– И это у тебя серьезно?
– Да.
– И у него?
– Да.
По-моему, мои лаконичные ответы его доконали, и он сбавил тон:
– И что же дальше?
– Не знаю, скорее всего – ничего.
Бек смотрел на меня уже скорее участливо, чем раздраженно, и я снова увидела в нем друга, верного и понимающего.
– Что-то я не пойму тебя: если все так серьезно, то почему ты так говоришь?
– Именно потому, что все так серьезно.
Бек подозрительно прищурился:
– Ты что, опять мне голову морочишь?
– И не рассчитывай!
– Значит, все? И со мной, и с ним?
– Все.
– Ну, ты даешь! Всех разбросала. Ну, я – ладно. У нас с тобой ничего не было, а с ним-то как? Неужели ни о чем не жалеешь?
Мне стало и смешно и грустно: ну, до чего мужчины – примитивный народ! Ему жутко хочется узнать, «было-не было», а прямо спросить – куда там! И я ответила прямо:
– Жалею. Что не было у меня с ним ничего. Только об этом и жалею. Ты прости меня, я думала, у тебя за лето все прошло.
– Не прошло.
– Вижу. Не надо.
– Нет, надо. Я все лето тебя рисовал, по памяти. На стены развешивал и смотрел. А ты…
– Говори, говори. Давай, наговорим друг другу гадостей, и легко разойдемся. Чур, ты первый!
– Извини, я просто псих. Давай руку. Друзья?
Я протянула руку:
– А у тебя получится?
– Попробуем. В крайнем случае, будем мирно сосуществовать.
Радости моей не было предела:
– Вот это по-нашему, по-бандерложьи!
– Не льсти, женщина, не буди во мне зверя!