Когда я проснулась, около меня стояла врач и две сестры. Врач надавила мне на живот, и я вскрикнула, но не от боли, а от испуга: что-то теплое с напором вырвалось из меня, и белый халат врача вмиг покрылся крупными алыми пятнами. Какая у меня яркая, малиновая кровь, – пронеслось у меня в голове. Врач резко выпрямилась и, ничего не объясняя, повернулась и, уже на ходу, бросила:
– В операционную!
Я помогла перевалить себя на каталку, с тоской глянула на уютную постель и испугалась еще больше: все, включая даже наволочку, было пропитано кровью.
Такого я не видела даже в отделении травматологии, где мы проходили практику по медподготовке еще на втором курсе. А повидали мы там всякого. Были мы не медиками, готовили нас в качестве полевых сестер на случай войны, поэтому лечить нам не доверяли, но охотно поручали уход за самыми тяжелыми больными. И все же такого я не видела. Оказывается, я просто лежала в луже крови, и, когда она стала сочиться из-под одеяла, мои соседки это заметили и вызвали дежурного врача.Пока меня готовили к операции, я прислушивалась к разговорам врачей и случайно уловила больше, чем мне было положено. Видимо, где-то глубоко внутри осталась не замеченной, а, следовательно, не зашитой, изрядная дырка. Ожидание новой порции боли вызвало во мне бурный протест:
– Вы что, пороть меня будете?
– Не пороть, а распарывать. Шучу. Мы только посмотрим, что там. А чтобы не было больно, дадим наркоз.
На лицо мне надели маску, и запах эфира напомнил другую операцию, когда риск молодого врача спас руку пятилетней сорвиголове. Тогда меня подловили на умении считать. Доктор выразил сомнение, что я досчитаю до десяти, и я старательно перебирала цифры, но до десяти так и не досчитала. «Шесть», – и я проснулась в гипсе.
И вот снова меня просят посчитать или что-то рассказать. Меня тошнит от запаха эфира, я вырываюсь и бурчу, что масочный наркоз – это варварство, ему место в джунглях, а не в роддоме. Последним, что я успеваю им сообщить, становится поговорка: шей да пори, не будет пустой поры. После этого я сдаюсь. Хоть под наркозом, да посплю.
Наркоз закончил свое действие несколько раньше, чем было задумано, и резкая боль накладываемых швов на те же места, с которых их совсем недавно убрали, заставила меня сжать зубы. Откуда-то издалека донесся голос:
– Наркоз, наверное, кончился, вон, как напряглась!
– Дайте ей еще чуть-чуть подышать, немного осталось.
Этого я допустить не могла:
– Нет уж, хватит, и так тошнит. Я уж лучше потерплю, если немного осталось. Только побыстрее.
Врач удивилась, что я подала голос:
– Давно проснулась?
– Три стежка назад. А обещали, что пороть не будете.
– Скажи вам, так вы нас всех изувечите!
– А то не за что! А что, я сильно буянила?
– Бывает и похуже. Даже не материлась.
– И не кусалась?
– Как же, дались мы кусать!
Акушерка пошутила:
– Все, теперь будешь, как новенькая, хоть опять замуж выходить.
– Отлично. Только как я объясню своему второму мужу, откуда у меня ребенок?
– А ты на Деву Марию сошлись.
– Дева-то Мария после родов, поди, все равно женщиной стала, а я – наоборот. Белошвейки, блин!
Акушерка обиделась:
– Думаешь, мы – от нечего делать? Мы за смену пятнадцать детишек приняли, уже руки трясутся. Скажи спасибо, что хорошая врач дежурит, а то пришлось бы твоему муженьку одному девку ростить.
Мне стало по-настоящему стыдно:
– Не обижайтесь, это я ведь от боли языком чешу, чтобы не реветь.
– Я, чай, знаю. Не первый год тут. Всякого навидалась. Ну, вот и все. Сейчас в палату отвезем.
Пока мы так препирались, операция закончилась.
По дороге санитарка участливо расспрашивала:
– Спать-то охота?
– Ужасно. И слабость такая…
– И есть охота?
– Нет, не очень, только пить.
– Приедем, съешь шоколадку. Есть у тебя?
– Есть.
– Съешь обязательно. Сутки уже голодаешь. А я тебе чайку принесу.
Небо светлело, когда я вернулась в палату. Я осторожно разворачивала шоколадку, фольга нещадно шуршала, и я испугалась, что всех перебужу, но откуда-то из угла донесся сонный голос:
– Шурши, не бойся. Все в порядке?
– Теперь, вроде, нормально.
– И, слава Богу. Напугала ты нас всех. Спокойной ночи.
Огромная плитка шоколада показалась мне непростительно маленькой.
Я тут же уснула и во сне болтала с малышом, крохой, завернутой в пеленки, о том, о сем, и она отвечала мне совершенно по-взрослому. Проснулась я радостная и, на мой взгляд, здоровая. Почему-то я продолжала называть дочку малышом, думая, что она привыкла к этому названию еще до рождения. И еще что-то общечеловеческое находила я в этом прозвище. Что-то типа «человеческий детеныш»… И слово «малыш» я теперь произносила с большой буквы.