Пришла зима, Новогодние праздники мы встречали вместе. Девчонок позвали в последний момент праздновать в общежитие, и мы остались одни. Пили вино, курили, крутили приемник. Голова кружилась, пью я слабо. Мы сидели, поджав ноги, на кровати и болтали, как всегда, о его стихах. Он принес и подарил мне удивительное и совершенно для него неожиданное стихотворение – диалог. Оно было, бесспорно, хорошим, но не только тем, что посвящалось мне. Было в нем что-то от будущего, которого мы не знали, предчувствие какой-то чужой, но нашей войны, которая пройдет разрушительной волной по душам молодого поколения и навсегда состарит их. Мне запомнился отрывок диалога:
– Тосковать бы и плакать
На чужом пароходе…
О тебе дай заплакать,
Погибая в походе.
– Эта снежная слякоть
Никак не проходит…
Облака…, пароходы
Не могущие плавать, –
Отходили в походы,
Вопиющие славой.
Барабанщики били,
Но, как тяжкие крылья,
Их знамена покрыли,
И славой покрыли…
Пили пыльные вина,
Ты не знаешь таких:
Что напиток не вынешь –
Настойка тоски.
– Все давно мне известно,
Про тебя и погибших…
Я хочу быть невестой,
В первый раз полюбившей!
Пусть теперь нас заботит
Мое белое платье,
А щека позабудет
О ружейном прикладе.
Мое сердце – послушай!
Оно боль твою снимет.
Подари себе случай,
Нет – останешься с ними.
Нас волна укачает,
Как дочку и сына.
Там, наверно, ночами
Цветут апельсины…
Тает в искорках синих
Полумрак у воды…
– Да, да … Апельсины.
Такие простые плоды.2
Семен удивлялся, что сам не понимает, о чем он написал. Декадентская утонченность формы, поэтическое одиночество Гумилева, умудренность Хемингуэя, – все это, конечно, было, но стихотворение не было перепевом, оно было результатом своего духовного опыта. В нем было и нежелание идти в армию (он как раз начал талантливо «косить» под больного, так как был уверен, что армия сломает его, нивелирует его талант), и непоказная человечность, и неподдельная горечь, и сожаление о неспособности любить, и жажда любви, и боязнь любви.
И предчувствие войны, в результате которой мы можем потерять целое поколение. Мы крутили приемник, пытаясь поймать «вражьи голоса» и узнать, не воюет ли где наша страна, но голоса благополучно заглушались, и мы успокоились.Нам было хорошо вдвоем, как никогда. Хорошо говорить, и хорошо молчать. Мы понимали друг друга легко и безоговорочно. Возможно, это было вершиной дружбы, но Семену показалось этого мало: он обнял меня и начал целовать. Губы его продвигались все ниже по моему телу, к шее, плечам, груди, я не отвечала, но и не отталкивала его. Я лежала, прислушиваясь к его рукам, его губам и думала. О чем я могла думать в такую минуту? О том, что опять напрасно рассчитывала на дружбу с человеком, забыв, что он – мужчина. О том, что в его поцелуях нет Виталькиной нежности – снисходительной бережности большого и сильного человека к маленькой девочке, ни откровенной страстности Бека.
Чего-то не хватало, и я боялась для себя сформулировать, чего именно. Семен не захлебывался от восторга и не таял от нежности. Он был деловито спокоен, он брал меня, как привычно берет мужчина давно принадлежащую ему женщину, и это и обижало, и сковывало меня. Казалось глупым что-то объяснять, все было так просто и так буднично, что я подавила желание прекратить все это. Зачем? Рано или поздно это должно было случиться, и, вероятнее всего, именно с ним. Никого у меня больше не было, и быть не могло. Семен держал меня мертвой хваткой, держал тем, что я нужна ему, что он не может без меня обходиться. Он привык пользоваться мною, и теперь я понадобилась ему физически. Привыкший все брать легко, он бы просто не понял отказа. Я закрыла глаза не от страсти, а от страха, и стиснула зубы от боли, – глупо кричать, когда отдаешься молча. И все-таки, когда боль стала особенно острой, я не выдержала и оттолкнула его. Он сел и недовольно посмотрел на меня:
– Ты чего?
– Больно. Извини.
Мне было неловко, будто я подсунула ему бракованный товар.
– Не извиняйся, дуреха. Я сам виноват. Я был груб, но я же не думал… Ты так спокойно вела себя…
– А что мне следовало делать? Визжать и кусаться? Чтобы ты подумал, что я набиваю себе цену?
– Ты молодец, ты ничего не испортила. Все хорошо. Больше тебе не будет так больно.
– Просто отлично. Дай одежду.
Потом были еще ночи, и по-настоящему первая ночь, когда я почувствовала себя настоящей женщиной. Я испугалась, что сладкая судорога, сводившая тело, никогда не отпустит, и вскрикнула. Напряжение рассыпалось, и прокатилось по телу каскадами волн.
Потом Семен спросил меня:
– Ты кричала от удовольствия?
– От страха. Мне показалось, что если напряжение усилится, то я умру.
Семен посмеялся и сказал, что я – счастливая женщина, многие узнают это только через много лет, а многие – не узнают вовсе.
Счастье? Вряд ли стоит это таких душевных волнений, с которыми мы связываем это слово. Но и не беда. Восторг плоти без восторга души. Ведь я же сама хотела быть, как все. И я успокоилась.
Иногда, когда я была свободна от работы, мы ездили по вечерам к Юрке. Мать у него собиралась замуж и редко ночевала дома. Юрка тосковал. Мы играли до ночи в преферанс, а потом Юрка уступал нам свою комнату. Я уже ни о чем не жалела. Наши с Семеном отношения, как ни странно, стали от этого как-то чище и теплее.