Однажды мы сидели на кухне и ждали Семена, который задерживался где-то, возможно, в библиотеке. Антон потягивал легкое вино, а это означало, что он находится «в завязке», то есть не колется и не пьет таблеток. На этот раз с ним не было ни жены, ни любовницы, а потому он мог быть еще более откровенным, чем обычно:
– Знаешь, Катерина, я никогда не признаюсь себе, что я – наркоман. Тысячи аргументов могу привести против этого утверждения: я могу контролировать свою тягу, я могу управлять собой, могу вывести себя сам из этого состояния, могу воздерживаться от наркотика довольно долгое время, но все это только благодаря тому, что я – хороший врач.
Все равно где-то в глубине души я знаю, что никогда не смогу завязать.– Антон, этого не может быть. Стоило ли пройти все то, что ты прошел, вместо уготованной тебе судьбы вора и, возможно, убийцы, добиться своего, стать не просто врачом, а экспериментатором, который двигает науку, и все это только для того, чтобы сдаться?
– Я тебе скажу очень странную, возможно, антисоветскую вещь: боюсь, что в нашей стране скоро станет таких как я – тысячи. И никто не будет знать, что с ними делать. И как их лечить. Может быть, мои дневники, дневники врача, умершего от передозировки, – не перебивай меня, я знаю, что говорю, помогут вылечить хоть кого-нибудь.
– А может быть, не стоит ждать трагедии, не стоит ждать момента, когда понадобятся твои знания врача-наркомана? Может быть, твои дневники, появись они сегодня, помогут кому-то не стать наркоманом?
Антон захохотал в голос, он смеялся так, будто я ляпнула что-то очень наивное и глупое:
– Ой, насмешила. Забыла, что ли, что у нас наркомании нет? Это же гримасы капитализма! Да сунься я со своими дневниками в издательство, тут же окажусь в психушке.
– Может, и ну их на фиг! Может, и не будет никакой волны, а ты себя гробишь. Давай, завязывай, пока можешь.
– А что же твой Семен не завязывает?
– Так он же не наркоман!
– А что, алкоголик – лучше?
– Не пугай меня, разве Семен – алкоголик?
– А то – нет! Давай, я тебе это докажу. Я буду задавать вопросы, а ты отвечай предельно честно, как на духу.
– Идет.
Антон начал сыпать вопросами:
– У него характер портится?
– Трудно сказать, по-моему, у него всегда был трудный характер.
– Он стал меньше писать?
– Знаешь, он делает это как-то урывками, то вообще не пишет, болтается где-то с приятелями, выпивает, то сутками с карандашом в руках.
– Он тебе врет?
– Скорее, не договаривает. А иногда так правдив, что лучше молчал бы.
– Скажи, вот вы сидите на кухне с друзьями, выпиваете. Потом все расходятся. Семен бежит в магазин?
– Он это называет «губу разъело». Добавит – и спать.
– Наутро у него какие ощущения?
– По-моему, отвратительные. Он злой, раздражительный, руки дрожат.
– Опохмелиться просит?
– Не всегда. У нас, чаще всего, на это денег нет. А вот супчику горяченького – всегда с удовольствием.
– Это хорошо, что денег на опохмелку нет. А когда есть? Сколько дней он может пить?
– Не знаю, деньги всегда заканчиваются раньше, чем он решает прекратить. На моей памяти недели по две – запросто.
– Кстати, а он тебя здорово ревнует?
– Чем дальше, тем хуже. В магазине на пять минут дольше задержусь, сразу допрос, причем делает вид, что шутит, а глаза злые, так и шарят по мне, будто ищут следы измены!
– А ты и рада, думаешь, что любит он тебя очень, вот и ревнует?
– Честно говоря, это мне немного льстит.
– Глупая ты женщина! Возрастающая немотивированная ревность – один из признаков алкогольного психоза! И желание опохмелится, и запои, и неумение останавливаться. Конечно, он алкоголик, к тому же уже не на первой стадии. Хотя, еще и не на последней. Так что жизнь тебе предстоит не простая, а сумеешь ли ты с ним справиться – не знаю.
– И я не знаю. Здорово ты меня напугал. Как с этим бороться, что делать?
– Денег ему не давать, дружков гнать в шею, матери нажаловаться, не знаю. Но что-то делать нужно, а то поздно будет.
– Как это – не знаешь? Ты же врач! Ты должен знать!
– А вот такая Караганда. Если сам не захочет, никто ему не поможет. Медицина бессильна.
– И с наркотиками?
– Там – еще хуже. Там и большое желание не помогает.
– А ты как же?
– Я – особая статья. Опробую на себе все возможные варианты медикаментозного лечения, иногда помогает, ненадолго, но чаще – нет. Пытаюсь извлечь из своей пагубной страсти хоть какую-то пользу для человечества. А вообще-то я тоже – сволочь порядочная. Пойду я, не дождаться его. Спорим, пьяный придет?
Я промолчала. Зачем спорить, ясно, что не трезвый. Только теперь, после разговора с Антоном, это меня будет пугать все сильнее с каждым днем. Мысль о том, что нужно что-то делать, застряла у меня в голове. Нужно быть жестче, – решила я не давать Семену спуску.
К весне мои родители немного рассчитались с долгами за купленную мебель и возобновили «субсидирование», хоть и небольшое, но очень для нас существенное. Кроме того, мы хорошо сдали зимнюю сессию, и оба получили стипендию. Это позволило нам хоть и очень скромно, едва сводя концы с концами, но все же существовать без моей зарплаты уборщицы. Это уже было счастьем. Я перестала без конца нервничать, переживая за оставленного Малыша. Я готовила диплом, потихоньку заодно и для Семена, но не говорила ему об этом, надеясь, что он спохватится и сам возьмется за дело, но в апреле защитился Юрка Барбос и объявил, что через месяц уезжает по распределению в один из Волжских городков на судостроительную верфь. Начался кошмар бесконечных проводов, в которых Семен принимал самое живое участие. Я была очень привязана к Юрке, но вся эта вакханалия мне так надоела, что я дождаться не могла, когда же он, наконец-то, уедет. Когда Барбос благополучно отбыл, Семен, делая вид, что жалеет об упущенном времени, с новой силой взялся за карандаш. Он писал, полностью отключившись от всего и забывая обо всем на свете, в том числе и о том, что месяц его беспробудного пьянства полностью лишил нас средств к существованию.
Каждый день я решала непростую задачу: где взять денег ребенку на молоко и кефир, нам на картошку, а Семену еще и на сигареты. На мои вопросы он неизменно отвечал:
– Ты же видишь, что я занят. Завтра что-нибудь придумаем.
Но завтра повторялось то же самое, и я бежала сдавать бутылки, относила в комиссионку те из своих последних приличных вещей, за которые можно было выручить хоть несколько рублей или относила в букинистический свои любимые книги. Своих книг у меня было мало, так как хорошую художественную литературу купить было трудно. Книги покупал по блату Семен, и, хотя он и делал это на общие деньги, такие книги считались его и были неприкосновенны, хотя иногда годами стояли непрочитанными. Моими, кроме учебников, были книги о Пушкине и по истории декабризма. Моя маленькая коллекция включала книги совершенно разноплановые, от научных трудов пушкиноведов до сувенирных изданий Пушкина и его друзей. Видя, как я зло запихиваю часть своей коллекции в портфель, чтобы отнести в букинистический, Семен не выдержал:
– Чего ты добиваешься? Что, трудно, что ли, добежать до мамы? Она даст, с удовольствием.
– Я не могу просить, зная, что не смогу отдать.
– К чему такая никому не нужная щепетильность? Она поможет с удовольствием.
Щепетильностью он называл нежелание унижаться. Возможно, так оно и есть. Но это нежелание было столь велико, что расставание с книгами стало казаться мне не таким уж трагичным, тем более что я все их уже прочла. Все, что авторы вложили в них, уже было во мне, и этого у меня уже не отнять. А как повернется жизнь дальше? Куда мне придется ехать с Малышом и мешком книг? Прощайте, мои бесценные! Хотя почему бесценные? У вас есть цена: молочко и кефирчик, картошечка, яблочко, которого хватит дочке дней на пять, если понемногу скоблить яблоко ложечкой, а если повезет, то можно будет купить яйцо, сварить его, разделить на четыре части и давать по капельке Малышу. Как хорошо, что она такая кроха и ей так мало нужно! Представив, какое унижение мне предстоит пережить, покупая одно яйцо, я нахмурилась, но улыбка быстро вернулась на место, стоило мне взглянуть на Малыша.
Несмотря на бедность и глухое взаимное раздражение, царящие в доме, дочка росла здоровым и жизнерадостным ребенком, она уже сидела и вставала в кроватке, играла с игрушками, лепетала что-то свое и постоянно улыбалась. Ее присутствие всегда успокаивало меня, заставляло забывать о неприятностях и сложностях жизни. Все, что я делала тогда, я делала только ради нее. Ради нее я готова была терпеть боль и унижения, ради нее я пыталась сохранить семью, но сделать это становилось все труднее с каждым днем.
После очередного семейного праздника в доме его родителей мы вернулись в полночь. Я, уставшая до изнеможения, спящий Малыш и пьяный в доску Семен. Именно в эту ночь события вышли из-под контроля, понеслись в неожиданном направлении и навсегда отпечатались в моей памяти своей бессмысленной жестокостью.
Уложив Малыша, я села на кухне почитать. Это было совершенно необходимо, чтобы отрешиться от физической и нервной усталости суматошного дня. Семен тоже читал, на этот раз Лермонтова, а поскольку пьяный он очень любит поговорить, он без конца отвлекал меня, зачитывая вслух отдельные строки или целый стих целиком, требуя, чтобы я восторгалась вместе с ним.
Сначала я терпеливо слушала и кивала, потом просила его почитать про себя, потом уже умоляла замолчать, потому что он читал все громче, не думая о том, что может разбудить Малыша. Я тоже начала упрашивать его уже на повышенных тонах:
– Пожалуйста, прекрати, у меня голова идет кругом!
Он продолжал еще громче. Это был «Маскарад», любимая мною вещь, но сейчас она превратилась в орудие пытки.
– Я не могу больше этого слушать, прекрати немедленно!
– А за что же
Тебя любить – за то ль, что целый ад
Мне в грудь ты бросила? О нет, я рад, я рад
Твоим страданьям; боже, боже!
Он читал монолог Арбенина, разрываемого ревностью, и мне становилось страшно: какая-то дикая улыбка перекосила его лицо, озаряемое блестящими от возбуждения глазами. Страх смешался с головной болью и неприязнью, которая вдруг отчетливо овладела мной, когда я заметила, что дикая улыбка садиста приобретает вполне выраженный оттенок звериной похоти. Я оказалась в замкнутом круге: чем сильнее я пугалась, тем омерзительнее становилась его улыбочка, а чем она становилась омерзительнее, тем я сильнее пугалась. Я пыталась уйти из кухни, но он загородил проход и не выпускал меня. Слезы брызнули из глаз, и я разозлилась на себя за то, что не смогла сдержать ни их, ни сковывающий меня страх, ни с трудом переносимое унижение. Я разозлилась так, что силы вернулись ко мне, и я оттолкнула Семена с такой силой, что он с трудом устоял на ногах и освободил проход.
Я закрылась в ванной и, наконец-то, могла проплакаться без свидетелей. Скорее всего, я успокоилась бы и забыла этот жуткий фарс, но не тут-то было: Семен устроился под дверью и продолжал читать с совершенно неимоверными интонациями маньяка-убийцы, с нарастающей громкостью:
– Довольно, я ошибся!.. возмечтал,
Что я могу быть счастлив… думал снова
Любить и веровать… но час судьбы настал,
И все прошло, как бред больного!
Я уже не сдерживалась, не пыталась проплакаться тихонько, я уже ревела взахлеб, всхлипывая и завывая, как побитая собачонка. Если я включала воду, то Семен начинал кричать во весь голос, и я выключала воду. Я была не просто испугана, я была полностью деморализована, и, осознав свою беспомощность, вдруг успокоилась. Реветь бесполезно, никто не пожалеет. Соседи, даже если и не спят из-за шума, решат, что на полную громкость работает телевизор, – так артистично Семен издевался надо мной. Я прислушалась. Еще листов семь – и драма Лермонтова подойдет к концу. Чего он ждал от меня? Чтобы я подыграла ему, моля о пощаде, как жена Арбенина? И я почти сделала это. Дудки. Я не готова участвовать в сцене семейного помешательства. Без меня, пожалуйста.